Радка Бзонкова: В отсутствие публики, в присутствии читателя (Варлам Шаламов и Анна Баркова)

21.04.2012 21:10

Проблематика отношения автора, повествователя и читателя в текстах Варлама Шаламова по сравнению с другими лагерными авторами — особенно сложна. Елена Михайлик видит в этом отношении результат глубоко присущего, твёрдого убеждения автора, что лагерный опыт для человека является вредным, растлевающим. Именно это убеждение отражаются в точке зрения Шаламовских рассказчиков: у них полностью меняется восприятие мира, в их сознании теряется историческое время, основу их мышления (повествования) определяет в основном пережитый ими голод. Это приводит к разрыву отношения между фиктивным автором (рассказчиком) и фиктивным читателем: «В ситуации, когда историческое время является недоступной роскошью, невозможен и непосредственный контакт между рассказчиками «Колымских рассказов» и читателем. Подобно одному из персонажей, Андрееву из «Тифозного карантина»,  который не мог объяснить, что такое горные управления (самая страшная и самая в те времена смертельная разновидность лагерей), тем, кто там еще не побывал, рассказчик неспособен напрямую поделиться опытом и знанием, с людьми, для которых осмысление мира и себя не является производной от состояния голода/сытости. Проблемы адресации не существует как таковой, ибо у рассказчиков и читателей, по определению, нет, и не может быть общего языка».[1]

Трудности в адресации текста, поиск аудитории, читателя и собственного языка для повествования – основные  проблемы лагерного текста, вне зависимости от автора и жанра повествования. Однако утверждение о невозможности непосредственного контакта между читателем и писателем правдиво до тех пор, пока мы рассматриваем Шаламова как прозаика, как автора «Колымских рассказов». Шаламов-поэт решает эту литературоведческую проблему  другим образом. В своей статье я сосредоточусь на отношении автора (т. е. лирического героя, поэтического alter ego) и читателя. Продемонстрирую, что в поэзии их связь крепка, выразительна.  Поэтическое alter ego Шаламова создает в поэзии некий противовес авторской замкнутости по отношении к читателю в прозе.  

Данное утверждение можно продемонстрировать на примере Шаламовского двенадцати строчного стихотворения «Так вот и хожу...». Мной приведенный тезис справедлив и в отношении многих других лагерных поэтов и является скорее общим явлением. Поэтому приведу в пример  стихотворение еще одного выдающегося поэта – Анны Барковой. Шаламов и Баркова, в последствии оба узники лагерей, в отличие от многих других лагерных авторов, писали и публиковались, привыкли к литературной среде и публике еще до заключения. Баркова читала свои стихи в Кремле для Луначарского, Шаламов  являлся участником литературного кружка при журнале «Новый ЛЕФ». Однако их авторская оригинальность и целостность сформировалась на основе лагерного опыта. Лагерю суждено было стать экзистенциальной темой, основой и началом текстов Барковой и Шаламова. И его, и её три раза судили:  Шаламов провел в тюрьмах и лагерях почти 20 лет, Баркова более 20 лет. Как ни странно, оба выжили и вернулись в Москву. Последнюю часть жизни писателям было предначертано провести в авторском одиночестве. Если Шаламову удавалось общаться с некоторыми писателями, то Барковой было суждено одиночество в коммунальной квартире, без публикаций и аудитории.[2]

Отношение поэтического alter ego к читателю хорошо прослеживается в следующих стихотворениях: «Старуха» Барковой и «Вот так и хожу...» Шаламова. Оба произведения  относятся к лагерному периоду пятидесятых годов, и обладают общей основной темой:

Старуха

А. Баркова

 

Нависла туча окаянная,

Что будет — град или гроза?

И вижу я старуху странную,

Древнее древности глаза.

 

И поступь у нее бесцельная,

В руке убогая клюка.

Больная? Может быть, похмельная?

Безумная наверняка.

 

— Куда ты, бабушка, направилась?

Начнется буря — не стерпеть.

— Жду панихиды. Я преставилась,

Да только некому отпеть.

 

Дороги все мои исхожены,

А счастья не было нигде.

В огне горела, проморожена,

В крови тонула и в воде.

 

Платьишко все на мне истертое,

И в гроб мне нечего надеть.

Уж я давно блуждаю мертвая,

Да только некому отпеть.[3]

 

 

Так вот и хожу...

В. Шаламов

 

Так вот и хожу —

На вершок от смерти.

Жизнь свою ношу

В синеньком конверте.

 

То письмо давно,

С осени, готово.

В нём всегда одно

Маленькое слово.

 

Может, потому

И не умираю,

Что тому письму

Адреса не знаю.[4]

 

 

С точки зрения воздействия стихов на нас как читателей, в стихотворении Шаламова поставлены три основных вопроса, нуждающиеся в ответе:

1. Почему alter ego считает себя ни живым, ни мертвым?

2. Кому адресовано письмо, о котором идет речь?

3. Какое заветное слово написано в этом письме?

Ответ на все три вопросы можно найти в анализе стихотворения, если мы его рассматриваем как особый вид коммуникации, т.е. отношение между автором, адресатом и читателем.

 

1. Почему alter ego считает себя ни живым, ни мертвым?

 

Поэтический образ блуждающего «живого» мертвеца создает тот же самый эффект, как и авторская разновидность в Шаламовских рассказах – отчуждение и дистанция в отношении к другим людям. В ответе на первый вопрос Шаламов и Баркова раскрывают свой опыт: прожитое в лагере, близкое столкновение со смертью и с абсолютным неуважением к жизни — оставляет по себе эмоциональную и социальную черную дыру. Если вспомнить спор Солженицына и Шаламова о смысле лагеря и его воздействии на заключенного человека, то Баркова полностью принимает позицию Шаламова: «Дороги все мои исхожены, / А счастья не было нигде. / В огне горела, проморожена, / В крови тонула и в воде». Поэтесса  перечисляет ужасы, через которые прошла в лагерях. У нее отняли всю жизнь, поэтому ее alter ego предстает перед читателем как старуха – сумасшедшая, непонятная, ни кому не знакомая.

 

Оба стихотворения описывают опустошение alter ego и автора после лагеря.[5] Лагерь отнял многое, но все равно что-то осталось. Шаламову осталось от жизни письмо, Барковой остались всего лишь слова, которыми старуха говорит, ни жизни, ни тела, ни одежды более у нее нет. Состояние обоих поэтических alter ego по отношению к жизни и смерти одинаковое, только Баркова — по натуре своей  апокалиптик — считает себя уже мертвой, тогда как Шаламов дарит себе еще жизнь. Это, пожалуй, один из немногих случаев, когда Шаламов смотрит на себя более оптимистично, чем другие лагерные авторы.

Существует еще один лагерный автор, который смог описать на наглядном примере, что то, что лагерь отнимает — отнимает навсегда. Ольга Адамова-Слиозберг описала в своих воспоминаниях[6] сцену, когда после трёх с половиной лет заключения стоит в толпе женщин перед большим зеркалом. Она не видит себя, она видит множество женских лиц,  разумом понимает, что её лицо должно отражаться прямо перед ней в зеркале. Но она не способна себя узнать. После некоторого времени Адамова-Слиозберг замечает грустные глаза своей мамы и её горькие складки губ. Она только разумом понимает, что эта седая постаревшая женщина – теперь её «я», её облик. В ее уме не укладывается, куда пропала та девушка, за которой поворачивались на улицах мужчины. Однако в тот самый момент приходит твердое осознание потери самой себя и вместо «себя» автор получила не только новый облик, но и другой способ существования, причем необратимо и навсегда. Рассказчица становится свидетелем своей эпохи, открывает в себе историческую память.

В отличие от Шаламовских рассказчиков в прозе, в поэзии  Барковой присутствует старуха, у которой древнее древности глаза — т.е. она блуждает среди нас с каким-то историческим опытом, осознанием истории. В стихотворении Шаламова осознание истории тоже присутствует, но переносчиком опыта поколений является текст сам по себе, одно слово, единственный след его жизни.

 

2. Писатель с лагерным опытом в обществе всегда останется «другим». Именно с этим связан и следующий вопрос, заключенный в коротеньком стихотворении Шаламова: Кому автор может или хочет адресовать своё письмо, кому может быть предназначен синенький конверт?

 

Как и тема для размышлений по поводу отнятых жизни, друзей, семьи, или публики лагерем, тема передачи другим лагерного опыта также является общей и болезненной. Авторы и свидетели этих событий пытаются пересказать то, через что им пришлось пройти, и сталкиваются с тем, что не пережившие того же их современники, не понимают их — или, что, может быть, еще важнее, их не хотят понимать. Ольга Адамова-Слиозберг чувствует себя в своей семье после возвращения из лагеря как «скелет в шкафу». Она молчит о прожитом в присутствии сына, так как он является молодым убежденным сталинистом. Она скрывает свои чувства и как многие другие авторы, пытается молчать и вернуться к общей нормальной жизни, тайком писать свои произведения в стол. Оборонительная позиция адресата (т.е. всех, которые не хотят слушать рассказчика) не мешает автору писать, но препятствует поиску публики.

 

Шаламов и Баркова говорили довольно открыто о прожитом в заключении. Шаламов даже печатался, но, тем не менее, оба автора находились примерно в той же ситуации как и Адамова-Слиозберг. Они остались практически без публики, в художественной и жизненной изоляции. Однако Шаламов и Баркова нашли выход из этой ситуации. Посредством текста они надеялись на абстрактную фигуру — на читателя. Потребность в общении и прежде всего в понимании выражено ими в вышеприведенных стихотворениях.

Оба автора выбрали центральным мотивом стихотворения форму действия, нуждающуюся в другом человеке – Шаламов остановил свой выбор на письме, Баркова — на похоронах. Дело в том, что письмо является формой текста, выразительно подчеркивающей отношение автора и читателя. Письмо не может возникнуть и существовать без другого человека. Текст или рассказ может существовать индивидуально, автономно, но письмо становится письмом только тогда, когда мысль написана и предназначена кому-то конкретному. Письмо может и не быть отослано, от этого его литературная природа не меняется.

Подобное и с Барковой. Она не описывает смерть, являющуюся в лагерных текстах исключительно индивидуальным переживанием. Ее alter ego нуждается в похоронах, т.е. в действии, полностью зависящем от других. В похоронах выявляется отношение близких, друзей и родственников к умершему человеку, это балансирование близких над жизнью умершего человека.

Ни у Барковой, ни у Шаламова близких, т.е. понимающих друзей или встречающей их семьи,  практически не осталось. Но они, как авторы, надеются на своего читателя. Если бы у них не было этой надежды, они бы не писали подобных стихов и может быть, не писали бы вообще. Читатель является абстрактной фигурой, без конкретного почтового адреса. Но Шаламов написал стихотворение именно для него, как и письмо, в надежде, что читатель получит его когда-нибудь, прочтет и поймет.[7]

 

3. С обращением к читателю связан и третий вопрос, заключенный в стихотворении Шаламова:  Какое заветное слово написано в письме?

 

То письмо давно, / С осени, готово. / В нём всегда одно / Маленькое слово, пишет Шаламов в приведенном стихотворении. Любой, прочитавший эти строки, задал себе, наверно, следующий вопрос: «Какое слово лежит как основа жизни Шаламова в синеньком конверте?» Можно ли на этот вопрос получить однозначный ответ? Это, скорее всего, невозможно. Каждый читатель ответит по-разному, по-своему. Каждый читатель по отдельности вносит в стихотворение Шаламова окончательный смысл, дает ответ, становится творцом. Каждый читатель становится собеседником писателя.

 

Рассматривая творчество Шаламова как одну из моделей коммуникации, можно утверждать, что в прозе автор ищет в основном адресата, т.е. предполагаемого получателя  некоего сообщения. В случае лагерного нарратива основным сообщением для адресата считается  свидетельство об эпохе, полужизни-полусмерти, об исторической правде. Лагерная проза является артефактом определенного времени, нации, культуры.

Шаламов и Баркова — одни из немногих лагерных писателей,  чья поэзия противостоит вышеуказанной трактовке лагерного нарратива. Их стихотворения могут быть суровыми, резкими, безжалостными, но не утилитарными. Их поэзия крайне редко бытописательская, она не пытается на первом плане передать сообщение и свидетельство (в отличие от многих других талантливых лагерных поэтов[8]). Их поэзия опирается с точки зрения коммуникации больше на читателя текста. Из анализа двух приведенных стихотворений видно, что их читатель сам производит сумму интерпретаций, в них акцентируется словами немецкого литературоведа Вольфганга Изера сам «акт чтения» («Akt des Lesens»)[9]. Поэзия Барковой и Шаламова, на мой взгляд, формируется как авторский замысел на основе интеллектуального и эмоционального контекста каждого индивидуального читателя («Erwartungshorizont»[10]) .

Так из материи текста в момент чтения вырастает новое литературное значение, живой текст. Если немецкие литературоведы в этом процессе видели толчок к переосмыслению литературоведения[11], то в случае поэтов Барковой и Шаламова такое построение текста вызвала скорее изоляция, внутренний и явный недостаток понимающей их публики и поиск абстрактного читателя как инстанции, с которой возможен искренний, открытый диалог.

Радка Бзонкова

Университет Констанц, Германия